ясочка, 55 - 8 ноября 2007 15:08

Уэльбек вовсе не обличает, он -- изучает. Разница между этими позициями при всей ее на первый взгляд незаметности очень важна. И то, что стилистика этих наблюдений напоминает научный дискурс, отнюдь не художественный прием. Писатель именно так мыслит. Шаг за шагом он наблюдает вырождение человеческого вида -- как, например, ученый следит за делением клетки. Вот его герой, Даниель1, записывает в дневнике: "В день, когда мой сын покончил с собой, я сделал себе яичницу с помидорами. Я никогда не любил этого ребенка. Он был тупой, как его мать, и злой, как отец". Этот пассаж своей невозмутимостью напоминает знаменитое начало платоновского "Сокровенного человека": "Фома Пухов не одарен чувствительностью: он на гробе жены вареную колбасу резал, проголодавшись вследствие отсутствия хозяйки". Столь же бестрепетно автор живописует эпизод убийства, свидетелем которого становится Даниель: настоящая история секты элохимитов начинается с вынужденного жертвоприношения. И вот уже, минуя сразу несколько ступеней, Уэльбек представляет апокалиптическую картину полного одичания когда-то мысливших "тростников".

Может показаться, что Уэльбек соглашается принять участие в модном ныне соревновании по преодолению последних табу. Но это только видимость. Если вы, смакуя описания всей этой человеческой мерзости, будете восклицать "Круто!" и "Модно!", не ждите одобрения от самого писателя. Он наверняка бросит в вас чем-нибудь тяжелым (что, кстати, можно будет проверить, ведь уже на этой неделе запланирован визит писателя в Москву и Петербург). Его романы совсем не про то. Недаром Даниель1 разражается злобной тирадой в адрес шокирующего американского фильма "Кен Парк", где детки-отморозки глумятся над своими стариками. Уэльбек намеренно дистанцируется от подобных экспериментов. И уж конечно, его цель -- вовсе не провоцировать общество и потом наблюдать за его реакцией.

Уэльбек -- прямой продолжатель важнейшей для французской литературы традиции. Ведь именно там всегда появлялись все новые литературные enfants terribles, которые прославились своими "запредельными" текстами: условно говоря, от Вольтера и маркиза де Сада до Бодлера и Аполлинера. Основа этой традиции -- не провокация, не морализаторство и уж тем более не обличение общественных пороков. Это писатели, которым оказываются созвучны самые болевые темы и которые как будто проверяют, до какой степени можно повысить градус высказывания. Но эта работа ведется именно в личной лаборатории писателя. То есть она будет вестись независимо от реакции общества, которое может писателя либо проклясть, либо вознести на пьедестал. Достаточно вспомнить растущие сами по себе "Цветы зла". В нашей современной словесности таких фигур явно недостает. Вероятно, пророком такого рода можно представить Виктора Пелевина. Или Эдуарда Лимонова. Или Владимира Сорокина. Другие имена и не будем называть -- случаев, когда авторские философствования уместны и не кажутся доморощенными, почти нет.

В "Возможности острова" тихий диалог с тем же Шарлем Бодлером, которого Уэльбек боготворит и с которым не смеет соревноваться,-- важнейшая составляющая романа. Здесь вообще очень много полемических размышлений на всевозможные темы: от любви и эротики до природы искусства. Но и о элементарной занимательности писатель, конечно, тоже позаботился (в переводе Ирины Стаф это сочетание квазинаучного дискурса и доступной сатиры получило адекватное воплощение). Ведь кому, как не ему знать, что через каких-нибудь пару тысяч лет мы не только разучимся читать, но и вообще будем бегать на четвереньках. Впрочем, стоит только дать писателю понять, что его раскусили, и перестать называть его "крутым-модным", он наверняка забросит романы. Может быть, продолжит свой тихий стихотворный разговор с Бодлером. Не исключено также, что славное дело Мишеля Уэльбека продолжит какой-нибудь Мишель2.

Мишель Уэльбек. Возможность острова / Перевод с французского Ирины Стаф. М.: Иностранка, 2006

• 
• 
•